Карта Хаоса - Страница 53

В глазах у Эссиорха поселилась тревога.

– Скажи, пожалуйста, почему рубашка валяется на стуле, когда в шкафу без дела висит прекрасная вешалка? – продолжала Улита.

Она входила во вкус и начинала излюбленную женскую игру в чистоплотную и положительную красавицу среди грязных и отвратительных чудовищ.

– Это не моя! – поспешно сказал Эссиорх.

– И не моя! – отрекся Корнелий.

– Вот и прекрасно! Раз никто не признается – тогда ее можно пустить на тряпки! Возражений, надеюсь, нет? – сказала Улита, решительно раздирая рубашку надвое.

– Это была рубашка Багрова. Пусть следит за своими вещами, – злорадно сказал Корнелий.

– Да. Но Багрову ты давал ее из своих, – уточнил Эссиорх.

Корнелий всмотрелся в рубашку и молча закрыл глаза.

– Поехали дальше: чьи это ботинки и почему у них такой вид, будто их две недели никто не носил? – продолжала Улита.

Корнелий попытался кинуть в нее ботинком, но попал в Мошкина, который втаскивал в комнату рюкзак «Гранд-каньон» и, нагруженный как ослик, не имел возможности увернуться. У подбитого ботинком Евгеши сразу сделался такой несчастный вид, что у Корнелия, как у стража света, мгновенно проснулось сердце.

Он вскочил и бросился к Мошкину помогать ему с вещами. Оказалось, что немало сумок осталось внизу. Вместе они спустились по лестнице. Корнелий то и дело с интересом посматривал на Евгешу, который имел лицо человека, чудом уцелевшего при падении с восьмого этажа.

– Ты случайно не влюблен, нет? – спросил он подозрительно.

– Кто, я? С чего ты решил? – напрягся Мошкин.

– Да вид у тебя такой… э-э… радостно-пристукнутый. Так влюблен?

Евгеша некоторое время размышлял, насколько секретной является эта информация, после чего осторожно кивнул. Связной света заинтересовался еще больше. Противоположности притягиваются. Мошкин же и Корнелий были противоположны до диаметральности. Ровно настолько, насколько Корнелий был деятель, Мошкин был созерцатель. Один вечно колебался, бесконечно всё взвешивая и во всем сомневаясь, другой же действовал, вообще забывая подумать.

– Не в Нату? – уточнил Корнелий.

– В Нату? – удивился Евгеша. – Когда-то она мне нравилась, но потом всё прошло само собой. Как ушиб после удара шестом в грудь. Вначале болит сильно, затем долго ноет, потом вспоминаешь все реже.

– А в кого тогда? – спросил Корнелий, невольно думая о девушке с тесаком. Все истинно влюбленные похожи на собак: каждому кажется, что только он один знает, где зарыта правильная кость.

Мошкин споткнулся о полосатую сумку Улиты и сел на нее.

– Тут всё непросто, – сказал он. – Я встретил ее на улице. Она шла со взрослой женщиной. Я увидел её со спины. У нее были длинные волосы и замечательная, красивая голень. Вот фактически и все, что я видел. Я шел и до дрожи боялся, что она обернется.

– Почему?

– Ну такое иногда бывает. Идешь за девушкой, которая кажется тебе хорошенькой, а потом она вдруг оборачивается и…

Корнелий хмыкнул.

– Можешь не объяснять. Я понял.

– В общем, она обернулась и я успокоился… Она же обернулась, да?

– Тебе лучше знать! Дальше! – поощрил Корнелий, заметив, что Мошкиным вновь овладел вирус тотального сомнения.

Евгеша благодарно кивнул.

– Я стал следить. Ехал в одном вагоне метро, затем на маршрутке и шел за ними до самого дома, пока они не скрылись в подъезде шестнадцатиэтажки. Это же их дом, да?

– В Москве мало кому принадлежит целый шестнадцатиэтажный дом. Ты, конечно, к ней не подошел? – угадал Корнелий.

– Не подошел, да?.. – удивился Мошкин. Он и сам, казалось, был поражен этим фактом. – Ну да, не подошел. Как бы я это сделал? Она же была не одна.

– А если бы была одна, подошел бы? – усомнился Корнелий.

Мошкин протянул руку и, застенчиво улыбаясь, потрогал колесо чемодана Вихровой.

«Ясное дело, не подошел бы», – подумал Корнелий.

И причина не только в робости. Евгеша – неизлечимый идеалист. Он склонен возводить девушку на такой немыслимый пьедестал внутреннего совершенства, что при встрече с реальной девушкой подсознательно боится, что всё пойдет не так, как в мечте. Ну а дальше как всегда: столкнувшись с поездом реальности, тележка мечты улетела в кювет.

Дождь, вылившись, перестал. В тучах завернули кран, хотя козырек подъезда еще плакал иссякающей струйкой. Птицы, как всегда бывает после дождя, гомонили как безумные, готовясь подбирать с асфальта безвременно утопших дождевых червей. Самих птиц при этом видно не было: лишь кустарник вздрагивал, и ветви его прыгали.

Корнелий потянулся, с любопытством к чему-то приглядываясь. После дождя все припаркованные у подъезда машины оказались обсыпанными чем-то мелким, липким, желтоватым, покрывавшим и стекла, и крыши, и капоты. Поначалу Корнелию подумалось, что это пыль, но что-то не укладывалось. Пыль не могла быть такой невесомо-светящейся. Наконец Корнелий понял, что пыль-то это пыль, но особенная. Пыльца! Мириады ее невесомыми тучами висели над городом, приносимые ветрами из Подмосковья, а тяжелые капли дождя сшибали пыльцу и прибивали ее к земле.

Сразу прояснились и внезапные его чихи, и опухшие чешущиеся глаза, и синеватые круги под ними. Не пыль, а пыльца. Не простуда, а аллергия.

– На другой-то день ты туда ездил? Ну, к дому? – спросил Корнелий.

Он поднес к носу рукав, спеша занюхать свежесть умытой природы чем-то комнатно-привычным.

Мошкин кивнул.

– Да. Два часа ждал у подъезда, но она так и не вышла. Можно было, конечно, поднапрячь какого-нибудь суккуба, он бы мигом вычислил, где она живет, но я не рискнул.