Карта Хаоса - Страница 62

Щелк!

Когда выпитая темнотой сетчатка глаза привыкла к свету, Меф увидел длинный коридор, ширину которого сужали полки с книгами. Книги были самые случайные и хаотичные, говорящие не столько о вкусах хозяина, сколько о его привычке покупать печатную продукцию в целом. К Прасковье и Ромасюсику они явно не имели никакого отношения. Маловероятно, что Прасковья читала «Диету на каждый день», а Ромасюсик часто листал подшивку журнала «Октябрь» за 1981-й и 1982 год.

Коридор упирался в кухню. Налево была дверь в комнату, с фиолетовым стеклом. Выпуклое стекло пузырилось светом. Мефодий толкнул дверь и осторожно заглянул.

Он увидел маленькую комнату, угловую, с двумя окнами. На тумбе мелькал телевизор, почему-то с выключенным звуком. За круглым столом, положив подбородок на высоко поднятое колено, в полном одиночестве сидела девушка. Перед ней стоял нетронутый торт со свечами. Свечи никто не задул, и они прогорали, пока, закапав торт, не погасли сами собой.

Меф испытал острый укол жалости. У девушки было лицо человека, который, никому и ни во что не веря, нашаривает себя в темноте.

– Эй! – окликнул Буслаев.

Девушка порывисто вскочила. Голубые до прозрачности глаза. Бледное, тоже почти прозрачное лицо с тонкими прожилками и внезапно алый бутон губ.

Мефа захлестнуло странное, смешанное, непонятное чувство. Девушка ему не нравилась и была не в его вкусе. В то же время что-то в ней волновало его и наполняло жаром. Если то чувство, которое сегодня он испытал к девушке, просящей называть себя Даф, было ровным, спокойным, дарящим ему спокойную уверенную радость, то тут был нервный притягивающий жар. Это было удовольствие, но удовольствие выжигающее и опустошающее.

– Привет! – поздоровался Меф, делая усилие, чтобы голос звучал естественно. – Прасковья – это ты? С днем варенья!

Девушка молчала, продолжая смотреть на него прозрачными глазами. Шагнула, коснулась пальцами щеки. Её рука была прохладной, но странным образом и от нее исходил жар.

«Опасный маленький зверек, вроде ласки!» – подумал Меф, глядя на мелкие, очень белые зубы Прасковьи, оскаленные в полуулыбке. Он как-то подсознательно ощутил, что эта девушка играет по-крупному, не боясь обжечься. Ближе всего ей техника раскаленного кинжала. Одним концом наносим удары, за другой держимся сами.

Прасковья была похожа на человека, не осознающего последствия чего бы то ни было. В невинных ее глазах было вечное удивление трехлетнего хулигана, который разобрался наконец, что мама вовсе не придиралась, когда просила не тыкать ее работающей дрелью.

Мефа опять стала разрывать двойственность. Одну половину его тянуло к Прасковье, другая же упрямо нашептывала, что это совсем не то и что в бассейн, куда он собирается прыгать ласточкой, забыли набрать воды.

– Никаких служебных романов! Рабочее время должно принадлежать работе! Семнадцатое правило сотрудника «Звездного пельменя», желающего быстро продвигаться по службе! – сказал Меф вслух.

Прасковья опустила руку. Посуровела и точно спряталась за стеклянной стеной глаз.

В комнату просочился Ромасюсик и замер у дверей. Демонстрируя внимание, он высовывал язык как ящерка и сразу его убирал.

– Нашел выключатель? – спросил у него Меф, возможно впервые в жизни радуясь Ромасюсику.

Шоколадный юноша замигал и, излучая честность, заявил, что понятия не имеет, о каком выключателе идет речь. Он ходил на кухню поставить чайник. Он ставит его каждый день, потому что очень любит чай. Может даже показать справку от доктора, что чай ему полезен.

На этом месте своего рассказа Ромасюсик таинственно икнул и посоветовал самому себе заткнуться. Меф слегка удивился и, вновь вспомнив про день рождения, извинился, что поздно узнал и у него нет подарка.

Прасковья, продолжавшая пристально и недоверчиво разглядывать Мефа, дернула щекой в направлении подоконника.

– У меня уже есть подарок от дяди. Он прислал его даже раньше срока. Довольно забавный! Только, по-моему, он подарил мне эту штуку потому, что сам толком не знал, что с ней делать! – пояснил Ромасюсик сдавленным голосом.

Меф увидел, что на подоконнике стоит деревянная шкатулка с торчащим из нее микроскопным окуляром.

– Ну, значит, он как Эдька, – сказал он, пытаясь представить, кем может оказаться дядя Прасковьи.

Небось какой-нибудь великий предприниматель. Сидит, пузо чешет и размышляет, чего бы такого еще предпринять.

– Брат твоей матери? – спросила Прасковья, демонстрируя осведомленность. К этому времени Буслаев более-менее научился различать собственный голос Ромасюсика и голос «захваченный».

– Да. У Эдьки два принципа: первый – дарить надо то, что так и так придется покупать. Маме он подарил на юбилей новую раковину. Прежняя кокнулась, когда он наступил на нее, чтобы поменять лампочку. И второй: дарить то, что нужно ему самому. Когда нашей двоюродной бабушке было восемьдесят лет, он, говорят, подарил ей пневматическое ружье, – сказал Меф.

Прасковья рассеянно кивнула. Чувствовалось, что принципы Эдуарда Хаврона ей неинтересны.

– Загляни в шкатулку, если хочешь. Только не пытайся открыть. Это невозможно. Я уже пыталась, – разрешила Прасковья.

Зажмурив левый глаз и приникнув правым к окуляру, Меф испытал чувство, будто то, что он видит, происходит одновременно как в самой шкатулке, так и где-то вне ее, таким все было крупным, реальным и совершенно не лилипутским. Он увидел просторный кабинет, а в нем юркого жизнерадостного человека средних лет, длиннорукого и коротконогого, с всклокоченными седыми волосами гения и острой, торчащей вперед бородкой.